Никогда не принадлежал к числу поклонников "Сплина". Ну, были три-четыре песняка в тему, чёрт с ними. Всегда и всё затмевал общий васильевский настрой, общие подгребенщиковские блеющие задворки, образ и суть задрюченного немощного импотента. И лампа у него не горит, и врут календари, и темно в конце строки, в телефонной трубке у него одни гудки, - и сплошное, вязкое, тошнотворное "выхода нет",
Шагнул бы с балкона на асфальт, наглотался бы колёс, а вот хренушки. На этой слякотной бессмыслице мы рубим денежные знаки и отнюдь не собираемся того-с. Вновь гребенщиковское: а коли будут какие-нить вопросы в плане держать ответку - я в астрале, я на другом уровне, меня нет, миру мир с чётко распознаваемым запашком травы. Я не я и фига в кармане не моя. Впрочем, примитивного Саши Васильева даже на фигу не хватит.
Новое интервью с ним на сайте Радио Свобода. То же муторное пацифико-эскапистское блеяние на публику, та же пустота. И дебильное западничество перестроечного местечкового розлива.
– Вы позволили себе однажды сакральный выпад в сторону Ленинграда, сказав, что Петербург – это абсолютно европейский город, имеющий мало отношения к России. Что у Питера свой язык, своя культура, отличная от всего остального. Объясните, что вы имеете в виду?
– Да, естественно, это так. И это видно из истории. Был царь, которого в какой-то момент ужасно достала Московия: со всеми этими бородами, кафтанами, рясами, посохами и всей ерундой. Он купил тур в Европу.
– Автобусный.
– Лодочный. Корабельный. Повисел немного Петр Первый в Амстердаме. Завис хорошо. Посмотрел, как корабли строят. Он доехал до Парижа и Версаля. По-моему, и в Лондоне он был. Он увидел Европу. Вернулся и как бы захотел отгородиться от всей России Валдайским холмом. Для Петербурга Москва – это большое село за Валдайским холмом. Да, там много денег. Много кафтанов. Там соболя и все остальное. Ну и слава богу. Ради бога! Отлично! Мы их из-за холма не видим, не слышим и чувствуем себя прекрасно. Мы можем заниматься своими делами.
– А вы тоже считаете, что невозможно адаптировать европейский подход в России?
– Да я, честно говоря, мало об этом задумываюсь. Когда с утра просыпаешься, пьешь кофе, куришь первую сигарету и пишешь первую песню, ты помнишь, что ты находишься на планете Земля. Вот что для тебя самое главное. По-моему, философия двадцать первого века заключается в том, что в первую очередь ты принадлежишь планете Земля, а уже потом какому-то государству. Мышление вот в эту сторону движется, начиная с Лиги Наций, с начала двадцатого века: заниматься лучше не войной, а бизнесом, искусством, спортом, чем угодно.
– Мы отошли в сторону ото всех, в лес, разбили свой лагерь и живем в нем.
– Скажите, а что должно произойти, чтобы вы из своего лесного лагеря вышли и каким-то образом проявили свою активную позицию?
– А зачем она нужна?
– Вы ведь как музыкант сложились в девяностые годы, со всей своей красотой, нравится вам это или нет. Для вас девяностые – это благословенное время? Хорошее? Или это страшное воспоминание?
– Любое время благословенное. И в любом времени есть страшные моменты. Я бы не стал выделять как-то особенно девяностые. ...Все начало девяностых я сидел дома, писал песни и слушал чужое. Слушал Doors, каждую строчку переводил с английского со словарем.
– У вас недавно был тур по США. Скажите, во время этого тура вы хоть на секунду почувствовали то напряжение, которое телевизор транслирует каждый день в новостях, рассказывая о непростых отношениях между нашими странами? Вот на человеческом уровне это вообще все существует?
– Мы просили, чтобы нас селили красиво и необычно. В Нью-Йорке мы жили на сорок третьем этаже над Центральным парком. Это лучший вид в Нью-Йорке. С точки зрения человеческих отношений никакой холодной войны я не почувствовал. В Америке все равно, откуда вы, кто вы. Вы деньги платите и отлично, вам очень рады. Никого не интересует ни ваш цвет кожи, ни акцент. Никакой политики вообще. Так и должно быть. Так. И должно. Быть. И у них все время было так после Гражданской войны, когда они утихомирились, и все устаканилось. Они не мешают друг другу жить, не лезут в частную жизнь. Сегодня республиканцы, а завтра демократы.
– В России есть проблема антиамериканизма или она и здесь высосана из пальца и из телевизора?
– Возможно, у кого-то есть личные счеты к Америке. Но на самом деле большинство людей настроены миролюбиво. Зачем эти войны и ссоры с Америкой?
– Это правда, что вы знакомы с писателем Пелевиным?
– Я его видел один раз в жизни в гостях на Новый год у Бориса Гребенщикова. Хотя, может, это был фантом. Но этот фантом разговаривал.
– Но он как Бэнкси. Неуловимый.
– Нет интервью. Нет Пелевина. Никого из нас тоже нет. Меня эта версия тоже устраивает. Но все-таки это был реальный человек тогда в гостях. Более того, он действительно писатель. Потому что он время от времени доставал блокнот и что-то в него записывал.
– Он мимо столов, шампанского и Бориса Гребенщикова тоже в темных очках ходил?
– А там никто не ходил. Там была комната: ты присел и все, тебе уже не встать. Не надо никуда идти. Ты сел, и это то место, куда ты стремился всю жизнь. Здесь Борис Борисович, здесь вино, здесь музыка.
– Здесь Пелевин что-то записывает за тобой.
– Да, что может быть лучше?
– Я слышал, что Пелевин предпочитает не приезжать в Россию, живет за ее пределами.
– Это была планета Земля. Я с этим к нему не лез. В его книгах самое важное – это вот такой взгляд на жизнь (искривляет руку). Не вот такой (прямой), а вот такой странный. Он с другой точки наблюдает за нашими бытовыми, социальными, политическими, финансовыми, экономическими, словесными, фонетическими ситуациями и дико ржет. Сидит пишет и хохочет. И это счастливая судьба писателя, не достоевщина.
– Вы сейчас так над достоевщиной пренебрежительно скривились…
– Я всегда так относился к этому.
– Ваше увлечение русским роком началось с группы "Машина Времени", да и первым в жизни рок-концертом для вас оказалось выступление этой группы. Вас удивляет то, как старательно сегодня Макаревичу вставляют палки в колеса, запрещая его концерты, запрещая его присутствие в телевизоре и так далее?
– Мелко это все, конечно. Какое бы мнение он ни высказывал, запрещать концерты… Как только ты начинаешь говорить что-то впрямую, все рушится. Прямое высказывание и в поэзии недопустимо, в искусстве недопустимо.
– Выходит, что он сам себе навредил?
– Ничего он не навредил.
– Отлипнет от него все это?
– Макар жив. Где-то его запретили, а где-то не запретили. Но он знает, что делает.
– Если вы станете человеком, принимающим большие и важные решения в стране, например, президентом, какие будут ваши первые три законопроекта?
– Я сразу подам в отставку. Первым делом.
– А вторые два решения?
– Я скажу, что у меня нет преемника, и резво убегу с трибуны.
– Ну правда, вам же наверняка хотелось бы что-то изменить. На таком юридическом и законодательном уровне. Есть же вещи, которые вас бесят. И вот, предположим, можно их исправить.
– Мне кажется, современный человек должен создать такие условия, при которых все само собой будет происходить хорошо. Если ты входную дверь правильно повесил, то она всегда будет открываться и закрываться хорошо. Если что-то не так, то постоянно будет мучение и раздражение.
– Это ужасно долго. Это нужно двести лет правильно жить, чтобы на двести первый год дверь открывалась и закрывалась без скрипа сама. Хочется же быстрых решений.
– Меня в этом глобально радует одно: мир начинает понимать, что хватит уже палить. Давайте делать деньги.
– Вы играете на политических концертах? Например, в поддержку какого-нибудь кандидата на каких-нибудь выборах.
– Мы играли во время кампании "Голосуй или проиграешь" в 1996 году. Вот тогда действительно две тектонические плиты столкнулись. С одной стороны был Ельцин, а с другой – Зюганов. Был создан тур в поддержку Ельцина, нас пригласили, и конечно, мы согласились. Ни о каком Зюганове, понятно, речи идти не могло.
– Сейчас жалеете, что согласились?
– Совершенно не жалею. Все правильно. И я действительно к Ельцину отношусь с огромной симпатией.
– В отличие от "сейчас".
– Да-да.
– На выборы ходите?
– Не хожу на выборы.
– Пустая трата времени?
– Не пустая трата времени. Просто есть такая категория людей – свободные художники.
Шагнул бы с балкона на асфальт, наглотался бы колёс, а вот хренушки. На этой слякотной бессмыслице мы рубим денежные знаки и отнюдь не собираемся того-с. Вновь гребенщиковское: а коли будут какие-нить вопросы в плане держать ответку - я в астрале, я на другом уровне, меня нет, миру мир с чётко распознаваемым запашком травы. Я не я и фига в кармане не моя. Впрочем, примитивного Саши Васильева даже на фигу не хватит.
Новое интервью с ним на сайте Радио Свобода. То же муторное пацифико-эскапистское блеяние на публику, та же пустота. И дебильное западничество перестроечного местечкового розлива.
– Вы позволили себе однажды сакральный выпад в сторону Ленинграда, сказав, что Петербург – это абсолютно европейский город, имеющий мало отношения к России. Что у Питера свой язык, своя культура, отличная от всего остального. Объясните, что вы имеете в виду?
– Да, естественно, это так. И это видно из истории. Был царь, которого в какой-то момент ужасно достала Московия: со всеми этими бородами, кафтанами, рясами, посохами и всей ерундой. Он купил тур в Европу.
– Автобусный.
– Лодочный. Корабельный. Повисел немного Петр Первый в Амстердаме. Завис хорошо. Посмотрел, как корабли строят. Он доехал до Парижа и Версаля. По-моему, и в Лондоне он был. Он увидел Европу. Вернулся и как бы захотел отгородиться от всей России Валдайским холмом. Для Петербурга Москва – это большое село за Валдайским холмом. Да, там много денег. Много кафтанов. Там соболя и все остальное. Ну и слава богу. Ради бога! Отлично! Мы их из-за холма не видим, не слышим и чувствуем себя прекрасно. Мы можем заниматься своими делами.
– А вы тоже считаете, что невозможно адаптировать европейский подход в России?
– Да я, честно говоря, мало об этом задумываюсь. Когда с утра просыпаешься, пьешь кофе, куришь первую сигарету и пишешь первую песню, ты помнишь, что ты находишься на планете Земля. Вот что для тебя самое главное. По-моему, философия двадцать первого века заключается в том, что в первую очередь ты принадлежишь планете Земля, а уже потом какому-то государству. Мышление вот в эту сторону движется, начиная с Лиги Наций, с начала двадцатого века: заниматься лучше не войной, а бизнесом, искусством, спортом, чем угодно.
– Мы отошли в сторону ото всех, в лес, разбили свой лагерь и живем в нем.
– Скажите, а что должно произойти, чтобы вы из своего лесного лагеря вышли и каким-то образом проявили свою активную позицию?
– А зачем она нужна?
– Вы ведь как музыкант сложились в девяностые годы, со всей своей красотой, нравится вам это или нет. Для вас девяностые – это благословенное время? Хорошее? Или это страшное воспоминание?
– Любое время благословенное. И в любом времени есть страшные моменты. Я бы не стал выделять как-то особенно девяностые. ...Все начало девяностых я сидел дома, писал песни и слушал чужое. Слушал Doors, каждую строчку переводил с английского со словарем.
– У вас недавно был тур по США. Скажите, во время этого тура вы хоть на секунду почувствовали то напряжение, которое телевизор транслирует каждый день в новостях, рассказывая о непростых отношениях между нашими странами? Вот на человеческом уровне это вообще все существует?
– Мы просили, чтобы нас селили красиво и необычно. В Нью-Йорке мы жили на сорок третьем этаже над Центральным парком. Это лучший вид в Нью-Йорке. С точки зрения человеческих отношений никакой холодной войны я не почувствовал. В Америке все равно, откуда вы, кто вы. Вы деньги платите и отлично, вам очень рады. Никого не интересует ни ваш цвет кожи, ни акцент. Никакой политики вообще. Так и должно быть. Так. И должно. Быть. И у них все время было так после Гражданской войны, когда они утихомирились, и все устаканилось. Они не мешают друг другу жить, не лезут в частную жизнь. Сегодня республиканцы, а завтра демократы.
– В России есть проблема антиамериканизма или она и здесь высосана из пальца и из телевизора?
– Возможно, у кого-то есть личные счеты к Америке. Но на самом деле большинство людей настроены миролюбиво. Зачем эти войны и ссоры с Америкой?
– Это правда, что вы знакомы с писателем Пелевиным?
– Я его видел один раз в жизни в гостях на Новый год у Бориса Гребенщикова. Хотя, может, это был фантом. Но этот фантом разговаривал.
– Но он как Бэнкси. Неуловимый.
– Нет интервью. Нет Пелевина. Никого из нас тоже нет. Меня эта версия тоже устраивает. Но все-таки это был реальный человек тогда в гостях. Более того, он действительно писатель. Потому что он время от времени доставал блокнот и что-то в него записывал.
– Он мимо столов, шампанского и Бориса Гребенщикова тоже в темных очках ходил?
– А там никто не ходил. Там была комната: ты присел и все, тебе уже не встать. Не надо никуда идти. Ты сел, и это то место, куда ты стремился всю жизнь. Здесь Борис Борисович, здесь вино, здесь музыка.
– Здесь Пелевин что-то записывает за тобой.
– Да, что может быть лучше?
– Я слышал, что Пелевин предпочитает не приезжать в Россию, живет за ее пределами.
– Это была планета Земля. Я с этим к нему не лез. В его книгах самое важное – это вот такой взгляд на жизнь (искривляет руку). Не вот такой (прямой), а вот такой странный. Он с другой точки наблюдает за нашими бытовыми, социальными, политическими, финансовыми, экономическими, словесными, фонетическими ситуациями и дико ржет. Сидит пишет и хохочет. И это счастливая судьба писателя, не достоевщина.
– Вы сейчас так над достоевщиной пренебрежительно скривились…
– Я всегда так относился к этому.
– Ваше увлечение русским роком началось с группы "Машина Времени", да и первым в жизни рок-концертом для вас оказалось выступление этой группы. Вас удивляет то, как старательно сегодня Макаревичу вставляют палки в колеса, запрещая его концерты, запрещая его присутствие в телевизоре и так далее?
– Мелко это все, конечно. Какое бы мнение он ни высказывал, запрещать концерты… Как только ты начинаешь говорить что-то впрямую, все рушится. Прямое высказывание и в поэзии недопустимо, в искусстве недопустимо.
– Выходит, что он сам себе навредил?
– Ничего он не навредил.
– Отлипнет от него все это?
– Макар жив. Где-то его запретили, а где-то не запретили. Но он знает, что делает.
– Если вы станете человеком, принимающим большие и важные решения в стране, например, президентом, какие будут ваши первые три законопроекта?
– Я сразу подам в отставку. Первым делом.
– А вторые два решения?
– Я скажу, что у меня нет преемника, и резво убегу с трибуны.
– Ну правда, вам же наверняка хотелось бы что-то изменить. На таком юридическом и законодательном уровне. Есть же вещи, которые вас бесят. И вот, предположим, можно их исправить.
– Мне кажется, современный человек должен создать такие условия, при которых все само собой будет происходить хорошо. Если ты входную дверь правильно повесил, то она всегда будет открываться и закрываться хорошо. Если что-то не так, то постоянно будет мучение и раздражение.
– Это ужасно долго. Это нужно двести лет правильно жить, чтобы на двести первый год дверь открывалась и закрывалась без скрипа сама. Хочется же быстрых решений.
– Меня в этом глобально радует одно: мир начинает понимать, что хватит уже палить. Давайте делать деньги.
– Вы играете на политических концертах? Например, в поддержку какого-нибудь кандидата на каких-нибудь выборах.
– Мы играли во время кампании "Голосуй или проиграешь" в 1996 году. Вот тогда действительно две тектонические плиты столкнулись. С одной стороны был Ельцин, а с другой – Зюганов. Был создан тур в поддержку Ельцина, нас пригласили, и конечно, мы согласились. Ни о каком Зюганове, понятно, речи идти не могло.
– Сейчас жалеете, что согласились?
– Совершенно не жалею. Все правильно. И я действительно к Ельцину отношусь с огромной симпатией.
– В отличие от "сейчас".
– Да-да.
– На выборы ходите?
– Не хожу на выборы.
– Пустая трата времени?
– Не пустая трата времени. Просто есть такая категория людей – свободные художники.
Свежие комментарии